Едва научившись ходить, ребенок уже стремится к танцу. Услышав музыку, он хочет ощутить ритм и стать частью него. И эта потребность в танце крепнет с каждым годом. Человек, иногда даже сам не замечая того, начинает танцевать, как будто сами эмоции подталкивают его к движению. Радость, тоска, досада, страсть — все эти чувства находят своё отражение в движениях, движениях танца.
Сам танец родился еще задолго до появления первых людей. Это специфическое ритмичное действо встречалось уже и в мире животных. Брачные игры птиц и зверей, ритуалы демонстрации своей силы в борьбе за территорию — все это тоже своего рода «танцы», которые переняли у животных и люди. Многие самые древние ритуальные танцы, будь то брачный обряд или инициация, человек исполнял, подражая движениям животных, нередко облачившись при этом в звериную шкуру и птичьи перья. Во время таких ритуалов он будто снова возвращался в мир природы, молил ее о дожде, урожае или удачной охоте.
С появлением первых цивилизаций меняется мировосприятие человека, следовательно, усложняется и техника танца. Движения становятся более пластичными и абстрактными. Но у людей еще нет потребности и желания танцевать ради самой красоты движений. Нет, танец продолжает напрямую быть связанным с религией. Пусть он уже становится не просто способом связи с природой, а попыткой визуализации божественного пантеона и мифов, связанных с ним. Будто бы во время обрядов сами боги спускаются в земное пространство и предстают перед человеком в том или ином обличии. Но, по сути, функция танца остается все та же. Благодаря ему люди не теряют связь с окружающим их миром.
Именно эту утраченную роль танца восстанавливают в своих фильмах документалисты Грегори Кольбер и Рон Фрике.
В картине «Пепел и снег» Грегори Кольбера танец становится метафорой самой жизни. С самого начала фильма весь мир еще совершенно безжизненен. Все в нем погружено в глубокий сон, но не мертво. Водная гладь рождает слонов, которые в буддийской мифологии символизируют жизненную силу, энергию. Мир постепенно начинает приходить в движение.
В глубине океана в плавном танце медленно кружатся две фигуры мужчины и женщины, облаченные в черные и белые одежды. Два начала — черное и белое, заключенное в единый круг; Инь и Янь, первопричина всего сущего. И вот одна из фигур всплывает, прорывает водную гладь — рождается. Царившая до этого пустота очень медленно начинает оживать, наполняться растениями и животными; первые слова прорезают вечную тишину; спящие до этого люди — открывают глаза. Их фигуры, замершие в позе зародыша, медленно раскрываются, подобно молодым цветкам. Но даже в этом уже преобразившемся мире они все равно остаются неотрывно связанными с теми первоначалами, которые дали им силу.
Снова рождается танец — медленное кружение, словно слабый отзвук того подводного танца, породившего всё сущее. Постепенно жизнь в этом мире становится все разнообразней и ярче, а движения танцовщицы — смелее и гибче. В данном фильме человек ни на секунду не отрывается от животных. Люди и звери, рожденные одной энергией, становятся единым целым. И даже в танце женщина не просто держит в руках два пера, уподобляясь птице, но постоянно кружится с ними в изящном, завораживающем действе. Орел постоянно облетает танцовщицу, ни разу не задевая ее ни когтями, ни клювом, словно являясь частью ее самой. А женщина следует за орлом, повторяя руками плавные взмахи могучих крыльев, стремясь улететь вместе с ним.
Птица исчезает, но танец девушки продолжается. Жизнь набирает полную силу. Меняется и музыка. Уже звучат более громкие и быстрые ритмы, подключается человеческий голос. Мир наполняется энергией. В этом танце уже кружатся несколько девушек. Они по пояс стоят в воде, со всех сторон окруженные слонами. И связь между девушкой и животным в этот момент становится самой сильной. Здесь уже не человек тянется к зверю, а сам слон, включается в танец, обнимая героиню своим хоботом.
Но течение времени, как и течение реки в картине, остановить невозможно. Все ближе смерть, все резче движения танцовщицы. Она уже не парит в этом пространстве подобно птице, а оказывается прикованной к земле, со всех сторон окруженная гиенами–падальщиками, с нетерпением ожидающими конца жизни.
Уходят слоны, утекает вода, оставляя после себя лишь безжизненную пустыню. Людей снова сковывает бездвижный сон. Уходит жизнь, уступает место вечности. Но там, в ее глубине, в темных водах океана Мужчина и Женщина вновь танцуют свой медленный и плавный танец, как и прежде, создают новую жизнь.
В кинолентах «Барака» и «Самсара» американский документалист Рон Фрике, исследуя самые сокровенные уголки нашей планеты, создает свой, особый магический мир. Как известно, слово «барака» в переводе с арабского языка можно перевести как «благословение» или «дыхание жизни». Все то же, что и в картине Грегори Кольбера, вот только в данном случае эта идея носит уже более религиозный характер.
В «Бараке» эта связь с божественным миром задается уже в первых кадрах пролога, в которых камера медленно скользит по снежной вершине величественной горы, которая в мифологии большинства народов является осью, связывающей земной мир с миром богов — Космосом. В подтверждении этой мысли, режиссер в следующем кадре напрямую погружает зрителя уже непосредственно в комическое пространство. Далее мы снова возвращаемся в земной мир, в пространство благословенное богами. Мы следим за монахами в буддийском храме, за молящимися у Стены Плача и в христианской церкви. И очень медленно начинаем погружаться в мир природы, проходя через то же медитативное состояние, что и люди за молитвой или японский монах, сидящий в Сухом саду Реан-дзи. Режиссер возвращает зрителя к началу времен, когда человек еще не отстранился от окружающей его вселенной. И именно в этом пространстве перед зрителем разворачивается первое танцевальное действо.
У подножия буддийского храма в Индонезии сотня мужчин исполняют традиционный танец кечак, изображающий битву между Рамой и злым демоном Раваной. По своему стилю это действо очень сильно напоминает самые древние ритуальные танцы, когда человек во всём подражал животным. Сотни мужчин одновременно быстро выкрикивают слова «чак-чак» и взмахивают руками, перебирая в воздухе пальцами, что создает полное впечатление того, что перед нами две огромные стаи птиц, поочередно налетающих друг на друга.
Далее мы уносимся еще дальше во времени, в мир традиционных племен Африки и Австралии. В их обрядовых танцах еще меньше хореографии. Совершая мелкие прыжки или ведя дружных хоровод, они погружаются в особого рода медитацию и транс, соединяясь таким образом с Космосом. И действительно, все их хлопки и удары во время этого танца, словно пробуждают силы природы, заставляют взлететь огромную стаю птиц, будят вулканы.
В «Самсаре» божественный мир обретает уже более конкретные формы. Перед нами не просто движутся абстрактные силы Космоса, пробужденные человеческим танцем, а появляются сами боги. Сначала две девушки, исполняющие «танец небесных дев» — Легонг. Затем появляется и сама богиня – тысячерукая Гуань Инь, которая в своем танце сострадания взирает из-под небес на все человечество.
Только дав возможность полностью погрузиться в это пространство покоя и гармонии, режиссер выбрасывает зрителя в современный мир мегаполисов. В этой новой вселенной уже нет танца, да и не может быть, потому что здесь человек полностью забыл о своей природе. Заточенный в стеклянно-бетонной тюрьме города, он перестает воспринимать мир таким, какой он есть на самом деле, бездумно глядя в камеру стеклянным взглядом. Здесь сама жизнь, благодаря виртуозному владению техникой монтажа, превращается в безумный механический балет, подчиненный быстрым ритмам закадровой музыки.
И все же в «Самсаре» в это безудержное, эклектичное действо вписывается единственный эпизод, в котором люди действительно танцуют. Это танец заключенных, где сотни мужчин в одинаковой рыжей робе под звуки электронной музыки исполняют жесткие, четкие, абсолютно неестественные движения. И все под пристальным взглядом начальника тюрьмы, возвышающегося над танцующими черной неподвижной тенью. Удивительно, как точно этот эпизод повторил механический танец рабочих в «Метрополисе» Фрица Ланга.
Однако даже этот танец становится для заключенных своего рода освобождением. Они улыбаются, потому что хотя бы в этот момент они могут с головой погрузиться в музыку, полностью уйти в себя и на несколько минут забыть о настоящем. Всего на несколько минут вырваться в то идеальное пространство, куда во время танца стремиться душа каждого живого существа.
Текст: Александра Антонова
Комментарии: |